Сносят усадьбу на улице Бахрушина, один из красивейших особняков Москвы. Власти сообщают, что все делается строго по закону и работы будут продолжены. Вырубают леса, из последних сил дающие кислород крупным городам, а в каком загаженном состоянии они находятся, лучше и вовсе не говорить… Власти сообщают, что все делается строго по закону. В метро от жары и духоты умерли несколько человек. Власти сообщили, что температура находится в установленных пределах и под землей все равно холоднее, чем на поверхности. Москвичи начали задыхаться от гари, ползущей с горящих (очевидно, не без человеческого вмешательства) торфяников на и без того загазованный город. Город в мрачном смоге.
Когда попадаются такие сообщения, а попадаются они до оторопи часто, напрашивается вывод, что страна сползает в безнадежность.
Столичный градоначальник вместо того, чтобы экстренно оснащать метро кондиционерами и современными системами вентиляции, приостанавливать - в ответ на требование общественности - работы по сносу исторических зданий, отправляется в Севастополь, где рассуждает про российско-украинскую дружбу.
Федеральные власти реагируют совещаниями, однако между поручениями и эффективностью исполнения экологических и строительных норм есть большой лаг. В том числе, потому что нет ни доверия, ни взаимодействия между экологами, губернаторами и самим гражданами, которые могли бы следить за исполнением обещанного. Парламент, вместо того, чтобы начать парламентское расследование об эффективности строительных практик, разрешающих вот так сносить здания, определяющие облик города (в котором эти члены парламента, между прочим, живут и работают), вообще не подает голоса.
Представить аналогичную картину в любой другой столице страны, претендующей на звание цивилизованной, сложно.
Одна смерть в метро привела бы к всплеску общественных дискуссий о состоянии общественного транспорта, дееспособности городских властей и, в конечном итоге, к многочисленным отставкам. Попытки снести памятник, не смотря на протесты общественности, всколыхнули бы активистов по всей стране и заставили бы власти долго извиняться с обещаниями не допустить ничего подобного впредь. Представить появление, скажем, Шварценеггера на мотоцикле / колеснице / тракторе в прериях Мексики или горах Канады в то время, как в Калифорнии бушуют пожары, невозможно.
Как, впрочем, и любого другого деятеля, если только он не решился на политическое самоубийство. Поступок был бы сочтен не доказательством близости к народу, не солидарностью с ним в простых человеческих радостях и даже не умелым ходом предвыборной кампании, а навел бы избирателей на вопрос, способен ли данный политик к эффективным действиям во вверенном ему хозяйстве. Особенно когда хозяйство настоятельно требует действий.
Так долго достигаемая социально-политическая стабильность оборачивается деградацией систем управления, как инфраструктурного, так и общественного характера, поскольку они оказываются абсолютно нечувствительными к потребностям граждан в силу того, что все последние годы были ориентированы на иное.
Тезис о силе, сопряженной с национальной «особостью», весьма привлекательный на начальной стадии роста, оказался порочным, едва речь зашла о поддержании жизнедеятельности системы и эффективности ее компонентов.
Можно красиво ходить с транспарантами, проводить эстафеты, перекрывая главные артерии города, и предвкушать чудеса нано-мысли. Но когда речь заходит об озеленении Подмосковья, сохранении исторического наследия или оснащении поездов современными кондиционерами, выясняется, что система неработоспособна. Она не обладает способностью развиваться и меняться; вся ее сущность направлена на сохранение и консервацию достигнутого, включая безжалостное извлечение прибыли.
Ее основатели и носители а) не замечают изменившегося характера задач, а отчасти и всей общественной обстановки; б) не утруждают себя замечать это; в) любое отклонение от «заданного курса» рассматривают как смуту и инакомыслие, которые незамедлительно нужно подавить. Поскольку г) исходят из того, что лучше всех знают, в чем состоит счастье народное и как его достичь.
Мысль о своей «исключительной монополии на разумное управление государством», по выражению историка, так глубоко укоренилась в классе принимающих решения и сословье подталкивающих к ним, что нет никакой возможности разубедить их в этом даже и ценой очевидных промахов.
Общественно-политическая конструкция, закуклившаяся в себе, как герой Стругацких, пытающаяся остановить время и неспособная воспринимать сигналы, и есть главная угроза будущему страны.
«Не видеть пред собой ни цели, ни пути…» Куда мы живем? Вопрос остается без ответа, все явственнее высвечивая неспособность к действиям и нежелание осознавать, что общество не имеет ни курса, ни ориентиров, ни инструментов корректировки своих и чужих ошибок.
Отчего в долгосрочном плане принимаемые (или не принимаемые) решения будут приобретать все более искаженный вид, а следовательно, оборачиваться все более тяжелыми последствиями для страны. Но и это можно было бы проигнорировать, переложив на плечи будущему поколению политиков и администраторов, не будь ситуация столь статична, что исключает приход какого-либо нового поколения в обозримой перспективе. Что, следовательно, несет угрозу не будущим деятелям, а настоящим.
Светоний, характеризуя эпоху императора Домициана, констатировал: «Достоинства и пороки смешивались в нем поровну, пока, наконец, сами достоинства не превратились в пороки»… То же можно применить к системе: что уместно на одном этапе, - безжизненно на другом. Чем это грозит? Тем же, что произошло с Римской империей, когда, как описал другой историк, «величие, воплощенное в Риме, обернулось бесславным концом»…
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
